Первый год у меня натурально подкашивались коленки, я даже не мог с ней заговорить – настолько всё во мне волновалось и мучилось и падало вверх-вниз, просто когда она проходила по школьному коридору или болтала с подружками в нескольких метрах от меня.
Если бы тогда кто-то спросил - Чего я вообще от неё хочу? – у меня бы не нашлось никакого мало-мальски внятного ответа. Это было какое-то волнение крови и души, интоксикация, неподвластная рассудку одержимость. Я писал ей искренние и глупые песни и письма, повторял то самое слово, но что я тогда, 15-летний подросток, вкладывал в это своё «люблю», я бы не смог объяснить и тем более не могу сейчас. У меня просто не было для этого другого слова.
На второй год я уже был способен заговорить, на третий – даже ходил к ней в гости на правах этакого безнадёжно влюблённого воздыхателя. Но дело не в этом. А в том, что с тех пор и надолго главным признаком любви для меня стала именно эта иррациональная интоксикация, острая эйфория. Иначе – никакая не любовь.
У меня даже было красивое сравнение: если я чувствую себя, как рыба, которой под жабры, под самое солнечное сплетение вошёл крючок, и на этом крючке её неудержимо кто-то тащит – то ли к смерти, то ли к свету, то ли к новому неведанному наслаждению – вот тогда это и есть любовь.
А если ощущения попроще – то и любви никакой нету. Всё не то и всё не так.
Понятно, что невозможно постоянно ходить с крючком под жабрами-рёбрами. Поэтому такие крючки у меня происходили с промежутками в несколько лет. И по шкале насыщенности переживаний – всё это было самое яркое, что случалось со мной. Каждый раз это было удивительным, почти невозможным счастьем; думаешь, так не бывает – а вот тебе, бывает. Как говорил или думал Шарик – «Неужели бабушка моя согрешила с водолазом?»
Но каждый раз эта эйфория кончалась очень плохо, с болезненными разрывами, взаимными мучениями и какой-то дикой невозможностью понять друг друга. Чудесный мир рушился, осколки совершенных зданий падали на землю бесформенными кусками камня и арматуры, как в военной кинохронике. Потом проходило время, появлялись другие женщины, с которыми было спокойнее, без этого трепета и восторга. И отношения, и расставания с этими женщинами были не так ярки, но и не так травматичны. И конечно, именно этого мне в них не хватало – я опять начинал искать ту, от которой буду испытывать иррациональное, неподконтрольное опьянение.
Пришлось прожить ещё много лет после школы, чтобы понять: всё это так больно заканчивается именно потому, что ярко начинается. Именно это безоглядное «впадение» в любовь мешает мне видеть настоящую её, а ей – настоящего меня. Опять-таки, люди с развитым воображением искренне склонны любить образ, собственной фантазией сотворённый, и кажется, именно на эти грабли я тоже наступал каждый раз – причём будучи уже далеко не школьником.
Теперь я хочу видеть человека. Я хочу видеть – кто рядом со мной. Я хочу, уж простите за избитое нынче слово, любить осознанно – видеть другого со всеми недостатками, не идеализировать, не романтизировать. И пусть будет без этого трепета, без этой слепой восторженности, без этого сладкого и острого крючка под рёбрами. Пусть будет спокойнее, пусть. Наверно, я всё-таки взрослею.
