31 октября
Двойною любовью люблю я Курский вокзал: во-первых, за то, что он родной вокзал Л.Н.Толстого, и, во-вторых, за то, что он родной вокзал той женщины, которую я назвал подругою своей жизни.
23 ноября
На концерте выступали хорошие силы. Смешили публику юморист Борисов и косолапый Игорь Ильинский. Выступали эстрадники с тенденциозными политическими номерами. Публика дружно им рукоплескала, но я им не аплодировал - меня это не трогало, все это надоело: политика, политика и политика без конца. Пробралась в музыку, литературу и все отравляет, снижая художественные выступления до банальности. Пел Григорий Пирогов. Худой и высокий как Кащей, он производил впечатление больного, намученного человека. Пел, как и всегда, хорошо, но, видно, жизнь начинает угасать в этом хилом, тщедушном теле артиста. Былую гордость и спесь революция, видно, сбила с него. Вел себя с публикой без капризов - просто и вежливо. Концертом остались довольны.
(Википедия: "25 ноября 1930 в Большом зале Московской консерватории состоялся последний концерт певца. Скончался 20 февраля 1931 года.")
25 ноября
Среди дня на службе в нашу комнату вошла барышня и всех переписала. Это регистрация против лиц, кои осмелятся не пойти на демонстрацию. После 4 часов нас загнали, как овец, в соседнюю комнату, где собралось ничтожное количество сотрудников, и какой-то партиец невзрачного вида открыл митинг. Коротенькое вступительное слово председателя, и слово для доклада о "Промпартии" получает маленького роста с моложавым лицом рабочий. Грубым, но энергичным голосом и жестами начал он свою "погромную речь": "В эти грозные дни великих классовых боев не может быть места аполитичности. Инженерство раз и навсегда должно определить свои позиции: с нами они или против. Эта сволочь, которую сегодня судят в Колонном зале, тонко организовала свою конспирацию. Их агенты работают во всех углах нашей республики, и нельзя отрицать того, что, быть может, агенты "Промпартии" есть и среди наших рядов..."Я стоял, прислонясь к стене, слушал эту гневную речь и изучал лица присутствовавших. Против меня сидел, видно, инженер, чисто одетый, с бритым, серьезным лицом. Когда оратор призывал к бдительности, к призыву требовать расстрела для подсудимых - в зале стояло гробовое молчание. Оратор кончил - кто-то похлопал, а большинство - нет. Незнакомый человек против меня как сидел сложа руки, так их не разводил. Я не аплодировал.Председатель зачитал резолюцию и промолвил: "Разрешите принять за основу?" Молчание. "Резолюция принимается большинством?" Молчание. На всех лицах, в глазах светилась глубокая сосредоточенность. Явно чувствовалось, что аудитория в глубине своей души была не с теми, кто проводил митинг. На демонстрацию мне ужасно не хотелось идти, но против своих сотрудников было неудобно. Я оделся и вышел на улицу. Возле здания - колонны людей с плакатами и знаменами. Вечерние огни боролись с темнотою. Среди толпы сбившихся сотрудников, став на бочку, держал речь высокий человек в солдатской шинели. В толпе говорили, что это "сам директор". Его речь была тоже бичующе огненной: "Они хотят задушить нашу стройку... Эти люди пользовались среди нас большим авторитетом, рабочий класс отдавал все им, чтобы окружить их удобствами жизни... но они, работая, обманули наше доверие, они продали наше дело иностранному капиталу... пойдемте туда, где сейчас судят эту свору, и потребуем для них самого сурового наказания, полной их ликвидации, полного физического уничтожения". Я слушал с болью в сердце эти враждебные слова. Среди меня были чужие, незнакомые люди. Когда тронулись, я нехотя зашагал по мостовой. В дороге как-то случайно меня уличное движение отбило от своей колонны. Я очутился с другими людьми и, не видя своих, взял и вышел из толпы. Я шел домой в Сокольники, а навстречу мне двигались колонны рабочих с оркестрами, песнями, с развернутыми знаменами. Люди фанатично пели, играли и шли просить смерти у "маленького юриста". Вечернее небо подернулось розоватой дымкой. То горели мгоготысячные огни столицы. Я, довольный, приближался к дому. "Не могу я по моральным причинам брать на свою совесть смерть этих людей", - думал я.
9 декабря
Жена иногда говорит мне, чтобы я был поосторожнее с записями в дневнике, "Если узнают, что ты про них пишешь, тебя растерзают". Я, улыбаясь, молчу. Могу ли я не писать? Нет, не могу. Совершенно верно, что в наши грозные дни раскрывать свою душу небезопасно и кровавые когти ГПУ могут "оцарапать", но одно дело опасность, другое - идейная установка. Писать надо, писать при всех условиях, ибо я надеюсь впоследствии опубликовать свои записи. Свои дневники я рассматриваю как оценку рядового гражданина плененной России, как показ советской действительности в переплетении со своими личными переживаниями.
22 декабря
В правлении мне очень нравится чернобровая особа. Высокая, полная, с широким бюстом, она строго косит на меня свои черные глаза, как бы осуждая меня за мою нескромность. Я, далеко не платонически, рассматриваю ее полнотелую фигуру, и сильное желание "приударить" завладевает мною. Но для этого есть непреодолимая преграда - жена. С глубоким сожалением провожаю я эту жгучую брюнетку и, шутя, думаю: "А счастье так было близко, так возможно!"
23 декабря
Опять, как и позавчера, давили кошмарные сны с расстрелами. Я с ужасом наблюдал партию интеллигенции, которую усаживали на грузовые автомобили красные конвоиры. Их готовили в последний рейс. Грубые, строгие окрики солдат, и с перекошенными от ужаса лицами осужденные. Здесь я видел и женщин, и мужчин. Одна совсем молоденькая с глухим рыданием обнимала пожилую даму в очках. С застывшим, строгим лицом подвижницы, сухая, как щепка, она, поддерживая свою молодую подругу, молча усаживала ее на грузовик. Вот какой-то старичок с растерянным лицом обращался ко всем дрожащим голосом: "Православные, что же они с нами делают?" "Не разговаривай... садись, садись быстрее!" - подавалась строгая команда. Почти уже полумертвые двигались, как тени, люди. Сероватое, хмурое утро окутывало туманом [несчастную]землю. Их увозили. С тяжелым дыханьем и каплями холодного пота проснулся я от этого кошмара. Для меня это был только лишь сон, а сотни других, мне подобных, наяву прошли через эту Голгофу.
26 декабря
Меня пригласили в дирекции читать электротехнику на рабочих курсах. Курсанты - не эл[ектро]монтеры, а слесаря, и их всех переквалифицируют. Сидят чумазые, с грязными мозолистыми руками, но как мне с ними хорошо. Я держу себя свободно и просто и незаметно для себя вхожу в товарищеское общение. Нет ни усилий, ни потуг - все делается незаметно, само по себе. Все без исключения вежливы и "хватки" на учебу. Как голодные, затощавшие щенки, "высасывают" они знания. Даже физически чувствуешь, как голодной хваткой хватают все, что слышат и видят. Рабочий через революцию стал неузнаваем. Он стал культурен и жаден к науке. Счастливая радость, непонятная мне, разливается по моему телу. С большим возбуждением рассказываю я им законы электротехники. Какая легкость речи, когда знаешь, о чем говоришь. Счастливо протекли часы. Я занимался подряд 4 часа после своей службы, отработав и ежедневно по службе 2 часа сверхурочно. Итак, в итоге 11-часовой рабочий день, а усталости ни капли. Ехал домой на трамвае и страшно был вежлив с пассажирами, так счастливо было мое состояние. Улыбка окрыленности играла на моем молодом лице.
Полный текст дневника - http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9261