Друг подарил пластинку Высоцкого – и она внезапно отозвалась. Ранние его песни, ещё полублатные, тот самый городской романс. Что-то помнится с самого детства, что-то смутно знакомо, что-то слышу впервые. И это повод для лирического отступления.
Может и верно говорят, что не осталось уже общенародных культурных величин. Нет уже всем знакомых и всеми, от студентов до пенсионеров, от профессоров до шоферюг, любимых.
А тогда – был, несомненно был хотя бы один такой человек.
Высоцкий в моём детстве присутствовал, как общая, существующая в мире данность. Во-первых, пластинки у дедушки (дедушка – фронтовик, 21-года рождения, стало быть, услышал Высоцкого впервые уже за 50), и дед всегда выделял двоих – Бернеса и Высоцкого; мол, эти – настоящие. Дальше – голос с родительских катушек и кассет, не все они были подписаны, но голос узнавался. И не сказать, что родители мои были большими его поклонниками, но цитаты из песен сквозили в речах и шутках, регулярно были какие-то упоминания. По телевизору «Место встречи…», и все так с уважением: «Вот, какой человек был». А самое главное – что не только дома, но и в гостях, в других квартирах тоже попадались пластинки и кассеты с Высоцким. И было такое же ощущение всеобщего респекта.
И для меня, десятилетнего мальчика, десять лет как покойный Высоцкий был куда реальнее, чем вся остальная музыка. Мне нравилась пластинка Маккартни и французский шансон – но я этого не встречал за пределами нашей квартиры. «Ласковый Май» звучал на каждом углу – но этого не было в мире старшего поколения. А Высоцкий был величиной универсально принятой, в семье и везде вокруг.
И до поры и времени Высоцкий был просто фоном детства. Вот стул, вот шкаф, вот солдатики, вот Высоцкий. А потом случилось такое, чего я сейчас внятно объяснить не могу – нам с моим другом было лет, наверно, одиннадцать, и мы начали переписывать его записи, заучивать тексты и с трепетом вчитываться в любую информацию о нём. Это была первая любовь к исполнителю, к личности – и это при том, что мы, мальчишки, многого в текстах не понимали, и песни эти были совсем не детские. Может быть, именно это мужское и мужественное, эта честная романтика и смелость, этот «живой нерв» считывался нами в первую очередь, а то, что было непонятным, трактовалось со всей живостью детского воображения. Это было ещё до переходного возраста, мы были ещё дети, и до первых подростковых бунтов, поцелуев и других музыкальных увлечений оставалась целая вечность. Уместная цитата - «Жили книжные дети, не знавшие битв». Но именно в Высоцком звучала для нас эта будущая взрослая жизнь, именно он стал проводником.
И именно с ним было первое соприкосновение – как с поэтом и личностью, носителем слова и ориентиром.
А потом наступило яркое подростковое время с новыми героями. Оказалось, что мир вокруг – намного больше родительских кассет и ценностей, что есть всевозможный русский рок и западный, и музыка, мелодичность стала важна. На этом фоне Высоцкий казался чем-то уже на самом деле прошлым, бывшим. Даже неприятным, грубым, даже несколько мещанским и «для мужика», а я же эстет… Прошло ещё лет двадцать, мне подарили пластинку, и круг замкнулся. Я – мужик, и мне, чёрт возьми, нравится даже его самое раннее.
А с моим другом детства – мы потом в разных жизненных ситуациях и трусили, и малодушничали, и никто не герой, и жизнь выходит совсем не такая, как мерещилось нам там, под песни Высоцкого. Но какой-то вектор, заданный нам там и тогда, с этих кассетных лент – мне кажется, жив в нас и по сей день.